Философия и наука - Дисциплина Философия. Лекции. Философия как научная дисциплина

Предмет и функции философии.

Философские дисциплины.

Список источников.

§1. Предмет и функции философии.

Два основных определения предмета философия:

1. Философия – это теоретически разработанная мировоззренческая система самых общих взглядов на мир и на место в нём человека.

2. Философия – это форма деятельности человека направленная на осмысление основных проблем его бытия.

Термин "философия" древнегреческого происхождения. В буквальном переводе он означает "любовь к мудрости" ("фило"- любить, "софия” - мудрость).

Философия есть определенная способность думать о вечных вопросах, о человеческой жизни и смерти, о предназначении человека, и в таком своем качестве она возникла вместе с появлением человеческого рода, Философия имеет дело с предельными, вековечными вопросами. Наука, конечно, тоже пытается выстроить относительно целостную картину мира. Но она погружена в конкретности, решает множество частных задач. В этом смысле философия гораздо свободнее. Она задумывается, размышляет над универсальными проблемами.

Первым, кто объяснил слово «философ», был Пифагор. Согласно Пифагору, смысл философии - в поиске истины. Разделял это мнение и древнегреческий философ Гераклит. Однако совсем другого мнения придерживались софисты. Главная задача философа, считали они, - научить своих учеников мудрости. Мудрость они отождествляли не с достижением истины, а с умением доказывать то, что каждый сам считает правильным и выгодным. Для этого признавались приемлемыми любые средства, вплоть до различного рода уловок и ухищрений. Знаменитый древнегреческий мыслитель Платон полагал, что задача философии заключается в познании вечных и абсолютных истин, что под силу лишь философам, которые от рождения наделены соответствующей мудрой душой. По мнению Аристотеля, задача философии - постижение всеобщего в самом мире, а ее предметом являются первые начала и причины бытия.

Таким образом одни мыслители видели суть философии в отыскании истины, другие - в том, чтобы ее утаить, исказить, приспособить к собственным интересам; одни устремляют свой взор к небу, другие - на землю; одни обращаются к богу, другие - к человеку; одни утверждают, что философия самодостаточна, другие говорят, что она должна служить обществу и человеку. Все это доказывает, что философию отличает разнообразие подходов и пониманий к своему собственному предмету и свидетельствует о ее множественном характере.

Философию можно определить как учение об общих принципах бытия, познания и отношений человека и мира. Прежде всего, философия всегда оформляется в виде теории, формулирующей свои категории и их систему, закономерности, методы и принципы исследования. Специфика философской теории заключается в том, что ее законы, категории и принципы носят всеобщий характер, распространяются одновременно на природу, общество, человека и само мышление.

Современная философия - это прежде всего наука. Она играет стратегическую роль в формировании научной картины мира, методов познания и деятельности, содействует выработке осознанного, продуманного отношения человека к действительности. Философские представления во многом определяют восприятие и понимание происходящего в жизни человека и общества, влияют на выбор способов и средств решения возникающих проблем. Следует подчеркнуть, что в условиях новых реалий развития науки и общества присущее древним мыслителям связывание философии с мудростью до сих пор сохраняет свой фундаментальный смысл. Именно в нынешнее, переломное время с особой остротой выявляется главное назначение философии - дать человеку надежные ориентиры мудрости.

Истоком возникновения философии является мировоззрение.

Мировоззрение - система обобщенных взглядов на окружающий мир и место человека в нем, на многосторонние отношения человека к действительности, к другим людям, к самому себе, а также обусловленные этими взглядами убеждения, идеалы, принципы познания и деятельности, поведенческие установки. Основой мировоззрения являются знания, которые составляют его информационную сторону. Но чтобы знание обрело мировоззренческий смысл, оно должно быть освещено лучами нашей оценки, т.е. стать убеждением. Убеждение - идеи, воплощенные в действия, и действия, озаренные идеей. Убежденность является одной из наиболее важных составляющих мировоззрения сильной социально активной личности. Это не только интеллектуальная позиция, но и эмоциональное состояние, устойчивая психологическая установка, непоколебимая уверенность в правоте своих идеалов, принципов, идей, взглядов, которые, овладев всем существом человека, подчиняют себе его чувства, совесть, волю и поступки.

Относя философию к мировоззренческим формам человеческой культуры, мы подчеркиваем одну из существенных ее особенностей. Мировоззрение в философии выступает в форме знания и носит систематизированный упорядоченный характер. Философия определяет характер и общую направленность мировоззрения. Например: в эпоху Возрождения, основной направленностью философии было осмысление места человека как центра вселенной. Кроме того, мировоззрение и философия решают проблемы человека в различных аспектах. Так мировоззрение включает в себя самые различные сведения о человеке, а философия решает проблемы в общей форме.

Функции философии:

а) Мировоззренческая функция, т.е. помогает сформировать целостную картину мира. Философское знание позволяет понимать глубинные основы бытия, проникать в сущность предметов и явлений, ориентироваться в потоке сложных и противоречивых событий. Философия выступает как духовное рационально - теоретическое освоение действительности. Несмотря на свою относительную абстрактность, философия изначально практична и гуманна, ее предназначение - научить человека самостоятельно и творчески мыслить, понимать смысл жизни, правильно оценивать свои возможности и роль в мире, определить направление деятельности не только в отношении ближайшей цели, но и свою причастность к тому, что происходит во Вселенной.

Философия формирует мировоззрение не только отдельных личностей, но и общества в целом, отражая в действиях, определенных социальных сил его идеалы, устремления, цели и задачи. За две с лишним тысячи лет она выступала во многих ипостасях: от заботы о смерти и средства уподобления богу у Платона до науки наук и орудия революционного переустройства мира у Гегеля и Маркса. В истории общества переход к новому уровню философского мышления всегда является подготовкой глубоких социальных и политических перемен.

б) Познавательная. Развитая всесторонность мышления - один из главных атрибутов мудрости. Именно односторонность подходов к явлениям, учет одних качеств и связей при игнорировании других ведет с неизбежностью к искажению действительности, ложным выводам в познании и провалам в практической деятельности. Поэтому одна из важнейших задач философии - показать человеку многомерность и сложность реальности, удержать от соблазна одномерных, простых решений, научить всестороннему подходу к исследуемым явлениям. Истинный философ невозмутим, ибо видит в одном и том же событии множество сторон, в том числе и противоположных (созидания и разрушения, добра и зла и т.п.). Не случайно философскому отношению к действительности присуща ориентация: "не смеяться, не плакать, а понимать" (Б.Спиноза).

в) Ценностно - ориентационная, т.е. анализирует существующие ценности, помогает ориентироваться, предлагает свои. "Познай самого себя" - этот афоризм древнего спартанского мудреца Хилона и в настоящее время является одной из главных путеводных идей философии, без которой невозможно мудрое понимание жизни и мудрое к ней отношение. Объективный самоанализ, самооценка, самокритика позволяют человеку глубже понять как свои сильные стороны, так и слабости, осознать причины своих неудач, найти наиболее выигрышное применение своим силам и способностям.

г) Интегративная. Изучение частных наук приобщает человека к опыту, накопленному человечеством в конкретных сферах познания и деятельности. Философия - это единственная, уникальная наука, которая стремится обобщить и осмыслить опыт человечества в целом на протяжении всей его истории. В этом обобщении она опирается на опыт всех наук, всех сфер человеческой деятельности, на опыт всей мировой истории и культуры. Достижения технических наук в области информационных процессов, микроэлектроники, кибернетики искусственного интеллекта, биотехнологии и других современных научных направлений отражают глубокую структурную революцию не только в технике и технологии, но и во всей системе материальной и духовной культуры. Научно - технический прогресс, определяя качественно новое состояние науки в целом, одновременно характеризует и становление новой формы философского мышления - современной философии. Овладение современной философской культурой повышает уровень профессиональных знаний, дает ориентир в научной деятельности, позволяет вырабатывать механизмы реализации деятельности общества в соответствии с требованиями времени.

д) Прогностическая. Как утверждает западный специалист в области теории управления Р. Акофф: “мудрость - это способность предвидеть отдаленные последствия совершаемых действий, готовность пожертвовать сиюминутной выгодой ради больших благ в будущем и умение управлять тем, что управляемо, не сокрушаясь из-за того, что неуправляемо”. Философия, формируя современную культуру продуктивного мышления, давая понимание универсальных законов, условий и причин развития, делает тем самым человека более зорким и дальновидным в предвидении будущего. А это дает возможность более уверенно планировать свои действия, избегать тупиковых вариантов и находить наиболее действенные.

§2. Философские дисциплины.

Онтология (греч. ontos - сущее, logos - учение) - учение о бытии, о сущем, о его формах и фундаментальных принципах, о наиболее общих определениях и категориях бытия. Термин "бытие" был введен Р. Гоклениусом только в 1613 г., уже в античности сформировались различные варианты онтологии как учения о бытии как таковом, которое связано с различением подлинного бытия и неподлинного сущего. В поздней схоластике делается поворот от метафизики бытия к региональным онтологиям, которые ставили вопрос о бытии объектов того или иного рода, например, универсалий, чисел и др. Центральная задача философии Нового времени - проблема онтологического статуса объектов научного знания. Исходная установка новой онтологии выражена Декартом в тезисе о том, что этот мир может быть создан лишь так, как это вообразил субъект. В философии Спинозы возрождается метафизика бытия, учение о бытии как таковом - бытию приписываются такие характеристики как самодетерминация, самодостаточность и всеблагость. Возражая Спинозе, Лейбниц создает вариант плюралистической онтологии, исходным принципом которой являются "монады" - "духовные атомы", дискретные идеальные первосущности. У Канта онтология переводится в иной план - в плоскость анализа основоположений рассудка, принципов описания явлений. По Канту, онтология как учение о бытии как таковом, вне его соотнесенности с теоретическим знанием, с поступком человека, со способностью оценки, вообще лишена смысла. В философии немецкого идеализма, вследствие отождествления мышления и бытия, онтология совпала с гносеологией. Это означает, что мышление, дух, абсолютный разум есть субстанция бытия. В XIX веке онтология подвергается критике со стороны позитивизма, в частности, за некритическое авансирование автономии понятиям науки. В XX веке делается важный поворот к утверждению онтологии как центральной части философии; происходит осознание историчности человеческого бытия, провозглашается необходимость "очищения" сознания от разного рода привнесений и отождествлений, с целью достижения чистоты, позволяющей непосредственно созерцать бытийственные сущности; тем самым, сознание понимается как средство прорыва к бытию.

Гносеология (греч. gnosis - знание, logos - учение) - раздел философии, в котором изучаются проблемы природы познания, отношения знания к реальности, выявляются всеобщие предпосылки и условия истинности познавательного процесса. В каждом направлении современной философии есть своя гносеология.

Логика (греч. logos - учение; слово; понятие; рассуждение; разум) – в значении "формальная логика", основоположником которой был Аристотель, это наука об общезначимых формах и средствах мысли, необходимых для рационального познания. К общезначимым формам мысли относят: понятия; суждения; умозаключения. К общезначимым средствам мысли относят: определения; правила (принципы) образования понятий, суждений и умозаключений; правила перехода от одних умозаключений к другим как следствиям из первых; законы мысли, обосновывающие такие феномены как системное мышление. Логика, в качестве основания корректного мышления, является наукой о мышлении. В этом амплуа, логика - лишь учение о мышлении в понятиях, но не о познании посредством понятий; она служит повышению формальной точности сознания и объективности его содержания. Задача формальной логики - каталогизация правильных способов рассуждений, позволяющих из истинных посылок получать истинные суждения. Логика в формальном ее выражении определяется дедуктивным и индуктивным процессами мысли. В настоящее время логика распадается на множество направлений: метафизическая; психологическая; теоретико-познавательная (трансцендентальная); семантическая; предметная; неосхоластическая; логика как методология и логистика.

Этика - философское учение о нравственности, морали. Термин впервые употреблен Аристотелем как обозначение "практической философии", стремящейся ответить на вопрос: что мы должны делать? Этика учит оценивать всякую ситуацию, чтобы выход из данной ситуации сделать нравственным. При этом, этическое поведение состоит в осуществлении этических ценностей. Эти ценности могут быть выявлены не только в ситуации, но в самой личности. Таким образом, этика способствует пробуждению оценивающего сознания в человеке. Мораль как объект изучения этики есть один из основных способов нормативной регуляции человека и доминирующая в конкретном обществе форма общественного сознания. В современной философии преобладают три основных типа этических систем: этика ценностей; социальная этика; христианская этика. При этом этика, основанная исключительно на позитивных ценностях (к примеру, христианских заповедях), представляет собой скорее моральную теологию, чем философскую этику.

Эстетика - философская дисциплина, изучающая два взаимосвязанных круга явлений: сферу эстетического как специфическое проявление ценностного отношения человека к миру и сферу художественной деятельности людей. Причем, данные сферы эстетического связаны настолько, что их невозможно развести как автономные, хотя они и обладают известной самостоятельностью. Так, эстетика как проявление ценностного отношения человека к миру рассматривает природу и своеобразие эстетического, закономерности дифференциации эстетических ценностей и т.п. В свою очередь, эстетика как сфера художественной деятельности людей изучает художественную деятельность, ее генезис и динамику, структуру и своеобразие художественного, место художественного в культуре и т.п. Однако эстетика все же не столь ограничена сферой эстетического и художественного освоения мира, чтобы данные элементы исчерпывали ее содержание. Эстетика, кроме всего прочего, еще вырабатывает и своеобразную программу становления эстетического как такового. Другими словами, эстетика это учение не только о прекрасном, но и эстетически важном. В зависимости от философских взглядов и методологических установок ученых, занимающихся эстетикой, различают: эмпирическую, психологическую, формальную, нормативную, спекулятивную эстетику.

Социальная философия – раздел философии, изучающий наиболее общие проблемы функционирования и развития общества. Философия формирует мировоззрение не только отдельных личностей, но и общества в целом, отражая в действиях, определенных социальных сил его идеалы, устремления, цели и задачи. В истории общества переход к новому уровню философского мышления всегда является подготовкой глубоких социальных и политических перемен. В общем плане философия призвана выполнить двуединую задачу - объяснять социальное бытие и способствовать его материальному и духовному изменению. В общественной жизни социальные изменения, эксперименты и реформы имеют особую ценность и значение. Поэтому прежде чем пытаться изменить социальный мир, нужно предварительно его хорошо объяснить. И именно философии принадлежит прерогатива в разработке всеобъемлющих концепций интеграции и консолидации человеческого общества. Ее задача - помочь осознать и сформулировать коллективные цели и направить усилия на организацию коллективных действий по их достижению. При этом степень жизненности философской концепции определяется тем, насколько каждый индивид может ее понять и принять. Следовательно, несмотря на свой всеобъемлющий характер, философия должна быть адресована каждому человеку.

Социальная функция призвана объяснить общество, причины его возникновения, эволюцию, современное состояние, его структуру, элементы, движущие силы; вскрыть противоречие, указать пути их устранения или смягчения, совершенствования общества. Все функции философии диалектически взаимосвязаны. Каждая из них предполагает остальные так или иначе включает их. Так с социальной функцией тесно связана гуманитарная функция философии.

Философия должна играть адаптационную и жизнеутверждающую роль для каждого человека, способствовать формированию гуманистических ценностей и идеалов, утверждению позитивного смысла и цели жизни. Социально - гуманитарные функции призваны осуществлять функцию интеллектуальной терапии, которая особенно важна в периоды нестабильного состояния общества, когда прежние кумиры и идеалы исчезают, а новые не успевают сформироваться и завоевать авторитет; когда человеческое состояние находится на грани бытия и небытия, и каждый должен сделать свой нелегкий выбор.

Философская антропология – раздел философии, исследующий наиболее общие и существенные проблемы человека. Человек как мыслящая материя все глубже осознает себя активно действующим фактором социальной и окружающей его природной среды, всего бытия в масштабах мироздания. Это определяет представление о человеке как сознательном соучастнике мировой эволюции, делает ответственным за результаты своей деятельности, предъявляет повышенные требования к уровню субъективного фактора в целом, выдвигает на первый план профессиональные, нравственные и духовные качества личности. Возрастающее значение приобретают его самопознание и самосознание, определение механизмов регулирования и саморегулирования духовной сферы, овладение знаниями функционирования интеллекта, установление контроля за результатами своей деятельности.

Таким образом, даже краткая характеристика философии, показывает, что это уникальная, ничем не заменимая, необходимейшая современному человеку и обществу наука.

Список литературы:

1. Гуревич П. С. Основы философии. М. 2000

2. Добрынина В. И. Философия XX века. М. 1997.

3. Ясперс К. Введение в философию. Минск 2000.

4. Лавриненко В. Н. Философия. М. 2001.

5. Солонин Ю. Н. Основы современной философии. С.- Петербург 2001.

100 р бонус за первый заказ

Выберите тип работы Дипломная работа Курсовая работа Реферат Магистерская диссертация Отчёт по практике Статья Доклад Рецензия Контрольная работа Монография Решение задач Бизнес-план Ответы на вопросы Творческая работа Эссе Чертёж Сочинения Перевод Презентации Набор текста Другое Повышение уникальности текста Кандидатская диссертация Лабораторная работа Помощь on-line

Узнать цену

1. У философии много общего с наукой. Как наука, философия стремиться теоретически обосновать свои положения, доказать их. Вместе с наукой философия принципиально отличается от религии, которая ориентирована на непознавательное постижение в актах «непосредственного переживания» сферы сверхприродного, потустороннего бытия (вера). Общность философии и науки также и в том, что и та и другая нацелены на познание всеобщего , которое, в отличие от единичного, содержит в себе не только сумму наличного (существующего здесь, сейчас), но и все богатство возможных проявлений.

2. Вместе с тем, несмотря на близость и частое взаимодействие, философия и наука разные, в чем-то даже альтернативные формы общественного сознания . Отождествление их иногда приводит к трагическим последствиям. Уже древние философы различали мудрость, софию, философию и знания, епистеме, науку. Выделение из древней философии элементов физических, химических и др. знаний сопровождалось освобождением их от мировоззренческо-оценочных моментов, характерных для философии, т.е. переставали быть философией и становились наукой.

3. Главная сфера философского знания - субъектно-объектные отношения . Наука всегда декларирует и последовательно проводит свою позицию на отделение научных знаний от всякой субъективности. Наука - это незаинтересованное, внесубъективное знание , даже если наука занимается природой человека.

4. Предметом философии выступает мир в целом (природа, общество, мышление) в своих наиболее общих закономерностях, рассматриваемый под углом зрения субъектно-объектных отношений . Или иначе, предметом философии есть не мир сам по себе, не человек сам по себе, а отношения «человек-мир».

5. Это качественное отличие философии от науки улавливалось уже мыслителями древнего мира. Тем не менее вплоть до ХХ века, а иногда и ныне границы философского знания достаточно размытые. Дело в том, что философия всегда вместе с собственно философским, мировоззренческим знанием содержала множество натурфилософских, религиозных, мифологических, моральных, педагогических и других представлений и элементов. Отсюда возникла иллюзия «универсальности» предмета философии по отношению к другим отраслям знания, а также еще одна иллюзия - идея «научной философии».

6. Философия когда-то могла иметь и имела статус особой науки, как, например, в античности, когда она была, по существу, тождественна всей культуре того времени. Но к XX веку, веку небывалой ранее дифференциации знания, когда каждый вопрос отошел к своей отдельной науки - к логике ли, к языкознанию ли, к физике ли, у философии уже не осталось "своей земли".

7. Вместе с тем с дифференциацией научного знания философия впервые в истории осознала свое истинное место . Впервые она приблизилась к общественной жизни настолько, что стала влиять на нее не только косвенно, но и прямым путем. И впервые же философия получила право на оценку и даже решение конфликтных проблем не только общественно-политической, но и экономической и даже научно-академической жизни .

8. В современном общественном сознании между философией и наукой установились сложные взаимоотношения , при которых, с одной стороны, между ними не ставится знака равенства, а с другой - не ставится и непроходимой преграды. Философия выполняет ряд познавательных функций, родственных функциям науки. Наряду с такими важнейшими функциями, как обобщение, интеграция, синтез всевозможных знаний, открытие наиболее общих закономерностей, связей, взаимодействий основных подсистем бытия, теоретическая масштабность философского разума позволяет ему осуществлять также эвристические функции прогноза, формирования гипотез об общих принципах, тенденциях развития, а также первичных гипотез о природе конкретных явлений, еще не проработанных специально-научными методами.

9. Проблема соотношения философии и частных (конкретных) наук. Позитивизм - философское направление, основанное на принципе, что все подлинное "положительное "(позитивное) знание может быть получено лишь как результат отдельных специальных наук и их синтетического объединения и что философия, как особая наука, претендующая на самостоятельное исследование реальности, не имеет права на существование. В конце XIX века позитивизм переживает кризис, вызванный бурным развитием естественных наук. В начале ХХ века преобразованный позитивизм вступает в новый, второй этап своей эволюции - махизм, который носит явно выраженный субъективно-идеалистический характер. Натурфилософия - философия природы, умозрительное истолкование природы, рассматриваемой в ее целостности. Границы между естествознанием и натурфилософией, ее место в философии исторически менялись. Фактически натурфилософия явилась первой исторической формой философии. Рост интереса к природе в философии Возрождения нашел выражение в расцвете натурфилософии, связанном с именами Дж.Бруно, Б.Телезио, Дж.Кампанеллы, Дж.Кардано и др. В этот период широко использовался принцип тождества микро- и макрокосмоса; был выдвинут принцип целостного рассмотрения природы и ряд глубоких диалектических положений.

Философия – это форма познания наиболее общих, а точнее, всеобщих оснований бытия.

Философское обобщение имеет гораздо более широкий потенциал, чем любое другое конкретное обощение. Науки исходят из повседневного опыта и специальных экспериментов. Опыт же имеет свои пределы. А философия стремится к рассмотрению мира за пределами человеческого опыта. Никакой опыт не позволяет постичь мир как целостную, бесконечную реальность. Целостное понимание мира дает мировоззренческую опору конкретным научным исследованиям, позволяет правильно ставить и решать свои проблемы. Характерный признак философского способа освоения действительности – универсализм. На протяжении всей истории культуры философия претендовала на выработку универсального знания, универсальных принципов духовно-нравственной жизни.

Другой важной особенностью философского способа освоения действительности является субстанциализм (от лат. субстанция – сущность, лежащая в основе).

Сустанция – это предельное основание, позволяющее сводить многообразие вещей и изменчивость их свойств к чему-то постоянному, относительно устойчивому и самостоятельно существующему. Субстанциализм проявляется в стремлении философов объяснить происходящее, внутреннее устройство и развитие мира не генетически, а через единое устойчивое начало.

Универсализм и субстанциализм – это не два разных, а единый характерный признак философии, потому что предельные обобщения в философии всегда простираются до выявления субстанции всех вещей.

Теоретический характер философии не означает, что она с самого начала оперирует сложным логическим аппаратом. Специфика философии проявляется в особом стиле мышления, характерной чертой которого является сомнение. Начать размышлять над тем, что в повседневной жизни кажется само собой разумеющимся, - значит усомниться в правомерности и достаточности «житейского» подхода к явлениям. Отсюда вытекает и сомнение в общепринятом и традиционном типе знания и поведения.

Наука как объект нолидисцинлинарного изучения

Существует группа философских дисциплин, название которой часто употребляют как единый термин: «философия, логика и методология науки». Это комплексное философское направление, занимающееся многосторонним анализом научной деятельности: проблемами ее структуры и динамики, изучением социально-культурных предпосылок и условий научного познания.

Само понятие науки многозначно. Принято различать следующие перспективы:

• 1) наука как система знаний;
• 2) наука как деятельность;
• 3) наука как социальный институт;
• 4) наука как культурно-исторический феномен.

Можно также выделить два наиболее общих контекста, к которым, с известной долей условности, можно свести философский анализ научной деятельности: 1) когнитивный и 2) социально-культурный контексты научного познания.

К когнитивной плоскости (лат. cognitio - познание) относится круг тем, охватывающих внутренние концептуальные вопросы науки. Сюда традиционно включают теоретико-познавательные, или эпистемологические (от греч. episteme - знание, познание), методологические и логические аспекты. Однако для научного познания характерны также сложные взаимосвязи с социальными, историческими и культурными и другими факторами. Эти взаимосвязи относят к социально-культурному контексту анализа науки.

Наука изучается не только на обобщенном философском уровне. Она является предметом и специальных дисциплин: социологии, экономики, психологии, истории и др., где развиты соответствующие области (социология науки, экономика науки и т.п.). Сегодня существует обширное комплексное направление, объединяющее различные дисциплины с целью многостороннего изучения науки, - науковедение. В рамках науковедения философия науки и специальные науковедческие направления тесно взаимодействуют.

Точно так же не существует резкой границы между когнитивным и социально-культурным контекстами анализа научного познания. Важной тенденцией последних десятилетий является их неуклонное сближение.

Философия науки: становление и этапы

Философия науки как самостоятельное направление исследований начала оформляться примерно со второй половины XIX в. У ее истоков стояли такие крупные ученые, как Г. Гельмгольц, Э. П. Дюгем (Дюэм), Э. Мах, К. Пирсон, А. Пуанкаре и другие.

Становлению этой отдельной области философского анализа способствовал ряд предпосылок: в это время наука приобретает серьезную социальную значимость, расширяет масштабы своей деятельности, развертывает собственные учреждения, совершает серию фундаментальных открытий. Одновременно происходит гигантское усложнение научного знания, оно становится менее наглядным, все более абстрактным. С начала XX в. в связи с созданием специальной теории относительности и появлением физики микромира возникает кризис классической физики и связанного с ним мировоззрения. Отсюда особую остроту приобретает проблема обоснования научного знания и осмысления научного метода.

В последующем развитии философии науки выделяют следующие этапы.

1. Важной программой философии науки в первой половине XX в. явился так называемый логический позитивизм , или неопозитивизм. Особенно влиятельными были идеи неопозитивизма в 1930-1940-е гг. Среди его деятелей наиболее известны К. Гемпель, Р. Карнап, О. Нейрат, Г. Рей- хенбах, М. Шлик, Г. Фейгл. Организационно движение неопозитивистов связывают прежде всего с Венским кружком и Берлинской группой философов науки.

Основное убеждение неопозитивистов состояло в том, что наука имеет некую жесткую логико-методологическую структуру. Неопозитивисты базировались на весьма сильных допущениях. С их точки зрения, существует единый научный метод, общий для всех наук, и, соответственно, некая «эталонная», единственно возможная наука. Научная деятельность однозначно определена следующей логико-методологической схемой:

ФАКТЫ -> МЕТОД ТЕОРИЯ.

Это означает, что:

• 1) существует нейтральный базис фактов; факты являются результатами наблюдений и экспериментов;
• 2) существует единый методологический стандарт работы с эмпирическим материалом; благодаря применению научного метода происходит правильная обработка фактов;
• 3) конечным результатом деятельности выступает научная теория как достоверное, обоснованное теоретическое знание; теория является адекватным описанием и систематизацией эмпирического материала.

Такую совокупность представлений можно считать некоей идеальной моделью научности. Ошибки и заблуждения в науке, с этой точки зрения, это всегда лишь следствие отхода от идеальной модели научности. Своей задачей неопозитивисты считали выявление, подробное изучение и точное изложение идеала научности и всех относящихся к нему компонентов. Неопозитивисты собирались прояснить, уточнить и представить в виде строгих формулировок, что же такое научный метод и логически безукоризненная теория, а также выделить логические структуры объяснения, обоснования, подтверждения. Главным средством для выполнения неопозитивистской программы служил логический анализ языка науки.

2. Однако в ходе логико-методологических исследований первоначальные допущения неопозитивистов ослаблялись и размывались. Например, было осознано, что невозможно достичь идеала полного обоснования научной гипотезы, а научные понятия не имеют столь четкого содержания, которое могло бы быть исчерпывающе уточнено.

Иными словами, проведение в жизнь программы сильной модели научности столкнулось с многочисленными трудностями.

Постепенно исходная концепция научности стала подвергаться критике, в том числе и самими неопозитивистами. Примерно с 1950-х гг. начинается пересмотр неопозитивистских принципов . Но полное крушение этой программы происходит в 1960-е гг. В это время было достигнуто гораздо более сложное видение науки, включавшее отрицание нейтральности эмпирического базиса, наличия единственно правильного научного метода, незыблемости научной теории.

Новый период философии науки, начавшийся с 1960-х гг., носит название постпозитивистского.

Важную роль в критике ключевых неопозитивистских положений и в установлении нового взгляда на науку сыграли У. Куайн, Т. Кун, У. Селларс, П. Фейерабеид и другие. Давним оппонентом неопозитивизма был также Карл Поппер, чьи идеи приобрели в постпозитивистский период существенное влияние.

В 1970-е гг. окончательно складывается общее мнение, что позитивизм в философии науки подошел к концу. В 1977 г. Ф. Суппе описал историю неопозитивистского движения и заключил, что эра неопозитивизма закончилась.

3. В общей постпозитивистской перспективе можно выделить период, который уместно назвать современным. Он берет начало примерно с 1980- 1990-х гг.

Если в предыдущие десятилетия (1960-1970-е гг.) исследователи были сосредоточены в основном на критике неопозитивизма, то новейший этап - это пора осознания результатов прошедших дискуссий, а также понимания сложности новых проблем, стоящих перед философией науки. Усилиями исследователей обрисован чрезвычайно сложный и многогранный образ науки. Появились новые перспективные подходы к изучению научной деятельности.

На современном этапе, наряду с концепциями классиков философии науки, обсуждаются также идеи таких исследователей, как II. Ачинс- тейн, Р. Гир, Ф. Китчер, Н. Кэртрайт, У. Ньютон-Смит, Б. ван Фраассен, Я. Хакинг и многие другие.

В дальнейшем изложении мы будем более подробно обращаться как к программе неопозитивистов, так и к главным идеям их оппонентов.

На современном этапе также интенсивно развиваются философские направления, изучающие специальные науки и области: философия биологии, квантовой механики, медицины, экономики и др.

Методология науки

Термин «методология» имеет два значения.

Во-первых, методологией называют совокупность правил и регуляти- вов, которые лежат в основе некоторого вида деятельности.

Во-вторых, методология - это специальная дисциплина, особое направление исследований. Предметом методологического анализа является деятельность человека в той или иной сфере.

Понятие «метод» (греч. methodos - путь к чему-либо, проследование) означает какой-либо сознательно применяемый способ решения задач, достижения требуемого результата.

Методология науки как самостоятельная область исследований стремится выяснить содержание, возможности, границы и взаимодействие научных методов. Она разрабатывает систему методологических понятий, отражающих в общем виде предпосылки, средства и принципы научного познания.

Задача этой дисциплины - не только прояснять и изучать уже имеющиеся исследовательские средства, но и постараться их усовершенствовать, внести свой вклад в развитие научных методов; она предполагает активный критический подход к научному познанию.

Первоначально методология науки развивалась, скорее, как нормативная дисциплина, как бы диктующая ученому «правильные» способы познания, задающая ему достаточно жесткие рамки и оценивающая его действия. Однако со второй половины XX в. в методологических исследованиях происходит сдвиг от нормативной стратегии к дескриптивной , т.е. описательной.

Методологи сейчас больше изучают и описывают то, как реально работает наука, не пытаясь навязать ученым какие-либо представления о «правильных» и «неправильных» действиях. Но, разумеется, в современной методологии науки сохраняется и аналитико-критический стиль по отношению к реальной научной практике. Сегодня растет понимание того, что эта дисциплина должна не столько быть нацелена на разработку конкретных рекомендаций для ученых, сколько активно включаться в широкое обсуждение наряду с представителями частных наук и на принципах равноправия с ними их методологических проблем.

С некоторой долей условности в методологии науки как философской дисциплине можно различать «общую методологию», изучающую самые общие черты научной деятельности (например, она занимается общими вопросами экспериментирования, моделирования, измерения, аксиоматизации и др.), и «методологию частных наук», анализирующую более узкие вопросы, которые относятся к конкретным научным областям и направлениям.

Развитие методологического знания тесно связано с общим продвижением науки. Научные достижения имеют, кроме собственно теоретически- предметной, содержательной стороны, еще и сторону методологическую. Вместе с новыми научными теориями мы часто приобретаем не только новое знание, но и новые методы. Скажем, такие фундаментальные достижения физики, как квантовая механика или релятивистская теория, имели также большое методологическое значение.

То, что развитие философско-методологического знания крайне важно для науки, доказывает тот факт, что многие крупные ученые специально обращаются в своих трудах к фундаментальным общеметодологическим вопросам науки. Для примера достаточно вспомнить таких ученых, как II. Бор, Г. Вейль, В. Гейзенберг, А. Пуанкаре и А. Эйнштейн.

Логика науки

В XX в. мощное развитие получила математическая логика - самостоятельное направление, имеющее приложения во многих сферах научно-практической деятельности. Появление математической логики стало революцией в логике и науке вообще. В том числе она стимулировала и развитие методов логического анализа науки.

Сейчас область, именуемую «логикой научного познания», трудно назвать единой дисциплиной с четко определенным предметом. Она представляет собой совокупность разнообразных концепций, подходов и моделей, касающихся различных форм и процессов научного познания.

В логике науки исследуются формальные аспекты научной деятельности: это сам язык науки как система понятий, логические характеристики научных теорий (такие как непротиворечивость, полнота, независимость аксиом), а также содержательные рассуждения, структуры аргументации и другие проблемы. Уточняются такие важные научные понятия, как необходимость, возможность, вероятность, правдоподобность и др.

Очень широк и арсенал современных логико-математических средств. Продолжается использование традиционных искусственных логических языков («исчислений»). Развиваются и новые области: логика норм, эпи- стемические модели познания, многозначные логики и др.

Логические методы обработки и исследования научного знания сегодня приобрели особое значение в связи со становлением так называемой инженерии знаний и развитием компьютерных технологий, опирающихся на успехи в области искусственного интеллекта. Развитие логических методов способствует одной из важнейших тенденций современной науки - ее информатизации и компьютеризации (см. параграф 6.1).

• В это же время сторонники данной программы стали называть себя «логическими эмпи-ристами».

Рецензия на книгу Джонатана Гормана «Историческое суждение: границы историографического выбора» (2007) (Gorman J. Historical Judgement: The Limits of Historiographical Choice. Stocksfield, UK: Acumen Publishing Ltd., 2007. P. xi, 258).

В «Историческом суждении» Джонатан Горман поставил перед собой философскую задачу «обозначить место историографии как дисциплины, которая приобретает знание (knowledge-acquiring ) и передает его (knowledge-expressing )» (p. 3). После вводного раздела 1, в котором Горман кратко говорит о существе вопроса, следуют еще четыре раздела. В разделе 2 Горман формулирует собственное понимание исторической дисциплины как предмета философского рассмотрения. В разделе 3 предпринимается попытка исторически «реконструировать» дисциплинарное самопонимание истории. В разделе 4 поднята злободневная проблема постмодернистского вызова научно-исторической практике. В заключительном разделе Горман рассматривает некоторые частные вопросы философии истории: может ли история претендовать на истинность на уровне целых исторических повествований (at the level of whole accounts ), а не входящих в них индивидуальных пропозициональных высказываний (sentential propositions ); объяснительные возможности «нарратива» (если говорить шире, вклад «выражения» в характер притязаний на знание, часто подаваемый как место исторического письма в историческом знании); и, наконец, роль субъективности и ценностной установки (value ) в историческом «суждении». Эти темы необычайно широко обсуждаются в современной философии истории, и Горман выдвигает весьма провокационный набор аргументов и утверждений. Ниже, после некоторых вводных замечаний, я намерен предложить более пространную характеристику и оценку его точки зрения, высказанной в каждом разделе.

Центральная понятийная категория, на которой основывается все предприятие Гормана, это «дисциплина». Мы должны быть благодарны за то, что Горман поставил проблему дисциплинарности в центр своего философского рассмотрения исторических методов. Разумеется, подход к истории как к одной из дисциплин не нов; однако, делая из этого философскую проблему, Горман усиливает теоретическую актуальность подобного подхода. Что есть дисциплина и как мы изучаем подобные проблемы? Прояснение подхода Гормана к проблеме, быть может, приблизит нас и к интригующе расплывчатому выражению «найти место» (locate ), избранному им для описания собственных задач. «Локализовать», «находить место» в какой схеме (логической или эмпирической; проблемной или институциональной и проч.)? По отношению к чему другому (вероятно, по отношению к другим «дисциплинам»)? С какими целями (например, чтобы закрепить ее относительную «научность»)? Горман пытается дать ответ, но он не вполне верен своей же «модели», да и она сама потребует в ревизии. Опираясь на поставленную философскую задачу, Горман определяет свою методологическую стратегию следующим образом: «Философия дисциплины требует историографического раскрытия того, что представители данной дисциплины рассматривают как характеризующее дисциплину, в соответствии с чем, как они считают, они и производят научные операции…» (p. 2). Это примечательнейшее высказывание. Оно включает в себя то, что философия дисциплины нуждается в историческом подходе; иными словами, чтобы разобраться в дисциплине, необходимо «раскрыть» то, что (в течение продолжительного периода) ее «представители» ожидали от собственных практик.

Но «историческая реконструкция» - это метод, сам познавательный статус которого составляет главный проблемный пункт в проекте Гормана, а потому логический круг угрожающе маячит на горизонте еще до того, как автор переходит к делу. В-третьих, - и это частично вытекает из двух предыдущих вопросов, - откуда философии знать, откуда приступить к этому историческому изысканию? Какое обоснование (тем более, междисциплинарное обоснование) гарантирует ее притязания? В конечном счете, разве то, что с самого начала этой философией для конституирования объекта исследования были приняты исторические методы, не ставит под вопрос дальнейшую философскую оценку исторической дисциплины? Это может показаться не более чем риторической путаницей, но на поверку оказывается серьезной проблемой. Горман запутывается в этих кругах, и порой не может выйти из тупиков, в которые он заходит.

То, как Горман изначально формулирует свою философскую задачу, вызывает ряд вопросов. Прежде всего, как он понимает «знание», если оно может быть «приобретено» (acquired ) и «передано» (expressed )? Это один вид знания, все проявления (tokens ) которого имеют общие видовые свойства? Тогда почему вводится провокационное множественное число, «знания», и какое отношение оно вообще имеет к проблеме? Далее, что мы получаем благодаря различению «приобретения» и «передачи» ? Разве не коммуникация позволяет установить утверждения, претендующие на статус знания? Подразумевает ли Горман строгую однонаправленность от «приобретения» к «передаче» (и далее к согласию/консенсусу), и не должны ли мы обратиться к более итеративной и полной модели? Эти вопросы на таком раннем этапе могут показаться занудными, но они указывают на те неувязки, от которых страдает все предприятие.

Наконец, что еще более принципиально: какова роль философии в подобном изыскании: то есть каковы ее полномочия и в чем ее цель ? Горман настаивает на том, что «утверждение, претендующее на статус знания, не может быть признано таковым до тех пор, пока не оно не доказано» (p. 20). Для Гормана философия просто сама по себе является тем дискурсом/дисциплиной, что выносит решение об обоснованности дисциплины; более того, философы стремятся к «некоторому особому, вне- или надисторическому уровню полноты доказательства (justification )» (p. 22). Эта точка зрения, однако, не выдерживает проверку важными вопросами о доказательстве: «признано» кем и «доказано» для кого ? Вряд ли очевидно, что в обоих случаях ответ должен быть - «философы» или что у философов вообще есть ответы, значимые для внутренней организации других дисциплин . Более того: то, что мне кажется наиболее многообещающим в работе самого Гормана, резко ограничивает возможность такого ответа, а значит, и ставит под сомнение понимание им места философии в и для дисциплинарной истории.

I. Дисциплина

В разделе 2 «Философия дисциплины» Горман более строго формулирует свой основной подход: «Философия дисциплины - это в первую очередь историографическая реконструкция (дополненная нашими повседеневными умозаключениями) модели (или моделей), отражающей отличительные черты дисциплины, - а также правил, принципов или образцов предписаний, с которыми соотносят свои действия (настоящие или прошлые) представители этой дисциплины» (p. 59). Он уточняет: «Такая постановка вопроса (argument ) необходима, чтобы избежать случайного выбора между тем или иным подходом к моделированию дисциплины» (p. 29). Иными словами, «мы должны понять, как создать подобную модель» и «при каких условиях нашу модель можно будет считать “успешной”» (p. 27). Но как бы прекрасно ни звучали эти фразы, они не заменят недостаточного внимания Гормана к существующим научным знаниям о понятии дисциплины. Нельзя не признать, теоретическая разработка этой темы не первый день уже стоит в программе самых разных эмпирических «дисциплин» - в первую очередь, истории и философии науки - и они не остались без теоретического урожая . Вместо этого Горман философствует о том, чем должна быть дисциплина. По-моему, здесь мы имеем дело со смещенными представлениями об областях эмпирической и философской работы. «Дисциплина» действительно является важнейшей категорией серьезного философского анализа, но подлинный объект рефлексии у философии может появиться, только если она демонстрирует куда больше «почтения» к гуманитарным наукам, пытавшимся теоретизировать и исследовать этот феномен. Но ирония в том, что Горман полагает, что он чрезвычайно «почтителен» к дисциплинарным методам (practices ) и особенно к исторической дисциплинарности (p. 27). Хотя история и философия науки маячат на горизонте его рассмотрения (а иначе и быть не могло, учитывая внимание, уделенное Томасу Куну), Горман все же отдает предпочтение философскому выстраиванию дисциплинарности.

Горман планирует сконструировать свое специальное исследование истории как дисциплины по образцу дисциплинарного рассмотрения (character ) философии науки. Свою «модель» он выводит из «историографии философии науки» (p. 26). Заметим, что в качестве образца для моделирования исторического метода Горман выбирает философию науки, а не настоящий научный метод. Правильным аналогом для построения модели была бы самоорганизация (self-constitution ) естественной науки ее участниками (members ). Таким образом, Горман допускает серьезную ошибку в рассуждении по аналогии. Этот промах вызывает вал несостыковок и ошибочных представлений.

Горман предлагает сильно урезанную историю современной философии науки - фактически, ему интересен только один эпизод философии науки, когда историцизм Куна сбросил с пьедестала теоретико-модельный подход (received view ) логического позитивизма (дедуктивно-номологическая модель Поппера – Гемпеля). Горман неоднозначно оценивает историческое прозрение Куна, но признает, что оно вызвало кризис в том, каким образом философия науки считает нужным мыслить свой предмет. Другими словами, «идеальное предписание» [способ работы доказательства в естественных науках. - Прим. пер. ] модели Поппера – Гемпеля было основательно дискредитировано тем, что «было отвергнуто в качестве точного описания» (p. 35). Главное, что отсюда хочет вывести Горман, - это то, что в данном противостоянии в действие вступила не только адекватность описания (descriptive adequacy ) научных методов, но и убедительность предписания (prescriptive cogency ) стандартов их оценки. Горман вполне допускает, что аргумент Куна о дескриптивной несостоятельности теоретико-модельного подхода достиг своей цели. Его прежде всего интересует, смог ли Кун лучше, чем теоретико-модельный подход, решить проблему обоснования утверждений второго порядка, в данном случае, что исторические описания того, чем занимались ученые, определяют то, чем ученые должны заниматься и чем им следует заниматься . Подводя итоги, он пытается доказать, что Кун не сумел поставить дескриптивный аргумент на службу прескриптивного обоснования («история науки создает наилучший образец того, чем должна быть наука»), потому что дескриптивный аргумент уже заключал в себе элемент предписания (на роль ученых-предшественников назначаются те, кто подходит под описание) . Как пишет Горман, критикуя Куна, «если как историки мы предлагаем теорию, устанавливающую, что значит быть ученым, а затем на этом основании отбираем ученых и пишем историографию науки соответственно, то стоит ли удивляться, что из наших “фактов” мы поспешно выводим заключение, что именно так ученым и следует себя вести» (p. 57). Единственным полезным итогом такого обзора оказывается то, что в действительности вовсе не историки, а сами ученые (иногда на проблематичных для историков основаниях) авторитетно высказываются в адрес предшествующих носителей своей дисциплины .

Горман делает вывод, что дисциплинарность содержит два порядка выражения: (1) набор ее методов сам по себе и (2) «управляемые правилами» (“rule-governed ”) включение и апробация отдельных примеров дисциплиной и для дисциплины. Хотя одно без другого существовать не может, различение этих порядков позволяет Горману выдвинуть центральное философское положение (point) относительно дисциплинарности, а именно: «чтобы описать предмет как “дисциплину”, потребуются определенные ограничения» (p. 55). Дисциплина - это «управляемая правилами» социальная практика. Но это различение также фиксирует философское внимание на эпистемологическом статусе второго порядка. По Горману, этот второй порядок несомненно существует для обоснования первого; но его интересует другой вопрос: что обосновывает второй порядок? Очевидно, «мета»-философия науки должна рассматривать и предписывать методы (кому?) самой философии науки. Полемика Куна выстроена вокруг того, что предложенная теоретико-модельным подходом прескриптивная (второго порядка) характеристика того, что есть валидный научный метод, не нашла ни малейшей опоры в реальной науке. (Ведь в действительности теоретико-модельный подход «смоделировал» - то есть создал сравнительно неплохое описание - метода философии науки.) Так или иначе, Горман утверждает, что дескриптивная адекватность не является стандартом обоснования самого второго порядка. Попперо-гемпелевский идеал научной обоснованности остается делом ценностного выбора. В этом смысле, что вообще могло бы лишить этот идеал легитимности? Горман допускает, что позитивизм слишком далеко зашел, «догматически настаивая, что должна быть единая модель доказательства, пригодная во всех контекстах» (p. 45). Но он также уверен в том, что не существует общепринятого метауровня обоснования ценностных утверждений второго порядка. «Каким доказательством мы располагаем при выборе предписания ?» - спрашивает он (p. 40–41). Ответ таков: «Нет таких независимых с философской точки зрения стандартов… которые оправдали бы выбор между предписаниями » (p. 5). Это чистой воды предпочтения. Если мы «выбираем между прескриптивными моделями» (p. 41), предполагает он, мы делаем прагматический, лишь частично обоснованный выбор.

«Где есть выбор, там есть суждение», - заявляет Горман (p. 64). Но это может быть просто произвольным коллективным предпочтением: «Теория, принятая внутри дисциплины, является самоочевидно оправданной для представителей дисциплины постольку и до тех пор, поскольку и пока она действительно выражает самопонимание представителей дисциплины…» (p. 58). Поскольку это самопонимание развивается со временем, то «ученые более позднего времени… решают, соответствуют ли фигуры прошлого текущим прескриптивным требованиям» (p. 58). При этом Горман отмечает, что «некоторые ученые предыдущего периода в осознанном самоописании (осознанном самопонимании, conscious self-understanding ) могли использовать другие стандарты и выделять другие характерные черты или не иметь стандартов вообще…» (p. 60). Он признает, что дисциплина - это социальное образование, она включает в себя больше, чем тексты, и даже больше, чем отдельные методы. В нее входят личности и карьеры, институциональные матрицы, прескриптивные установки; и все они входят в нее как исторически возникшие и зависящие от исторических обстоятельств. Иными словами, они начались когда-то в прошлом, и они меняются . Именно это имеет в виду Горман (или должен иметь в виду), когда утверждает: чтобы философствовать о дисциплине, надо сначала иметь о ней определенное представление - то есть исторически точно «воссоздать» ее. Но это рассуждение открывает двери дальнейшему «историцизму», - потому что акты установления стандартов меняются со временем и могут быть внутренне оспорены в тот или иной момент. По-видимому, это окончательно ставит всю проблему дисциплинарной организации в зависимость от эмпирических данных; а вопрос о философском рассмотрении доказательства делается в значительной мере избыточным.

Однако выводы Гормана принимают другое направление: «Проблема доказательства второго порядка возникает… когда нам требуется оправдать выбор прескриптивного моделирования дисциплины, независимо от существующих видов прескриптивных моделей, поэтому она возникает, даже когда эти модели не являются моделями доказательства (то есть когда это неэпистемологические модели)» (p. 41). К концу раздела мы остаемся наедине с двумя выводами: во-первых, дисциплины - это социальные конструкты: то есть они организованы и существуют таким образом, что включают в себя «управляемые правилами» ограничения и настройки отбора (selectivity , способность производить отбор). Во-вторых, историческое воссоздание такой дисциплинарности - будь то представителями дисциплины или наблюдателями - всегда уже все больше запутывается (it embroils itself ) в важных эпистемологических дилеммах исторического понимания, особенно в проблеме позднейшего присвоения более ранних феноменов. Последнее, к несчастью для Гормана, - это как раз то, что, согласно его открытию, и есть дисциплинарность. Внутренние стандарты, устанавливаемые действующими представителями дисциплины (actual disciplinary practitioners ), сами по себе уже организуют и поддерживают второй порядок. С позиции такого «прагматического» интернализма совсем не ясно, на какое авторитетное место в этой процедуре может претендовать философский комментарий. Горман верит в значимость внешней философской оценки обоснования дисциплинарных утверждений. Но на автаркию дисциплин покушаются и другие интервенции - финансирование, междисциплинарные соперничество или поддержка, техническая применимость, политика и т.д. - и эти другие интервенции могут оказаться гораздо более весомыми, чем обычаи дисциплины, что в полной мере продемонстрировали исследования эмпирических наук, начиная с Куна.

II. Дисциплинарная история

Раздел 3 назван «Записывая историю историографии», и Горман объясняет заголовок через отсылку к запутанной серии предварительных аргументов, необходимых, по его утверждению, чтобы в результате приступить к «историографической реконструкции» исторической дисциплинарности. Один из этих предварительных аргументов касается того, какой термин - «история» или «историография» - выбрать для названия дисциплины. Я нахожу эту озабоченность терминологией просто утомительной. Мнимая ясность, которую Горман предлагает достичь - по сравнению, например, с Авизером Такером - более чем нивелируется пустословием, которое он ради нее разводит . То, что его интересует дисциплинарное историческое письмо как социально организованный набор методов, можно было выразить одним предложением !

По видимости, более важным является другой предварительный поворот его мысли. В соответствии с его основными положениями о философии дисциплин, «сами историки устанавливают парадигму того, что есть их самоописание (самопонимание, self-understanding ), с опорой на природу их дисциплины» (p. 69). Проблема, как он (неоднократно) повторяет, заключается в том, что историки не занимаются систематической рефлексией методов своей дисциплины, и поэтому он должен самостоятельно исторически реконструировать историю . Другими словами, он предлагает «в самопонимании историков… отыскивать взгляды, достаточно распространенные среди большинства, чтобы установить консенсус по поводу отличительных черт дисциплины» (p. 76) - например, кого считать членом дисциплины, каковы «правила» поведения и так далее. Но так как это самопонимание было и остается, в основном, молчаливым, то его необходимо «рационально» воссоздать и логически вывести через «критическое построение на основании взглядов историков» (p. 2).

То, как Горман предлагает осуществить это историческое воссоздание, выливается в туманные разглагольствования о проблеме «первичных» vs «вторичных» источников в истолковании «историографии» - включая отступление об историческом «реализме» и «антиреализме», обсуждение чего станет ключевым в его разделе о постмодернизме (p. 72). «В историографии историографии “другие историки” являются для нас “источниками сами по себе”», - заключает он (p. 74). Дальше он продирается через проблемы авторского замысла, непроверенных допущений и интерпретативных вариаций в историческом восприятии (короче, через все азы герменевтической теории) перед тем, как отказаться от рассмотрения исторических авторов в пользу внимательного чтения исторических текстов. Как, судя по упоминанию некоторых ключевых имен, ему должно быть известно, за последние десятилетия, а может, и целый век, герменевтическая теория колоссально разрослась и усложнилась . Однако обзор Гормана с точки зрения профессионала в области интеллектуальной истории выглядит дилетантским и произвольным, и это возвращает нас к исходному недоумению по поводу философии, полагающей себя способной предпринять «историческую реконструкцию».

Итогом гормановской «реконструкции» является сногсшибательное высказывание: «Характерные виды вопросов, задаваемых историками, в основном не меняются с течением времени…» (p. 91). Он уточняет: «Хотя историки со временем меняют “интерес” и поднимают много новых вопросов, это не означает серьезного сдвига парадигмы, при котором не только возникают новые проблемы, но исчезают старые » (p. 90) . Возможно, Горман имеет в виду, что то, как работают историки, остается неизменным, но даже взятое в таком строгом смысле, его утверждение может быть опровергнуто пристальным рассмотрением изменений, произошедших в дисциплине за последние полвека - не говоря уже о более раннем времени .

Что бы мы ни думали по этому вопросу, более важным для его главного аргумента является следующее утверждение: «Нет никакого уточнения или ограничения относительного того, как далеко в историю следует углубляться историографии историографии» (p. 103). Такое утверждение ошибочно внутри стержневой методологической программы Гормана, - так как он утверждает, что изучает дисциплину , а дисциплина, по изначальному утверждению самого же Гормана, есть нечто принципиально отличное от дискурсивного жанра. У истории как дисциплины было точное начало во времени, и Горман датирует его примерно серединой XIX века (p. 68). Хотя историю, разумеется, писали и до этого, такая история может служить целям организации дисциплины только в качестве, которое сам Горман и выдвигает: как «предтеча». Он описывает «предшественников» так: «творческие личности, которые действовали за пределами любого сообщества и потому не играли никакой “управляемой правилами” роли, кроме разве лишь той, что… они могут рассматриваться более поздними учеными как хрестоматийные примеры и таким образом быть “принятыми” более поздним сообществом» (p. 55). Как раз это [включение додисциплинарных историков в дисциплину. - Прим. пер. ] Горман должен был бы делать, если он настаивает, что мы «избежим случайного пренебрежения материалом, который вполне релевантен», если отправимся «в прошлое настолько далеко, насколько возможно» (p. 103). Но жанр - это не дисциплина, и историческое письмо, наделенное статусом «предтечи», хотя и релевантно в той мере, в какой оно уже встроено позднее в организацию дисциплины, само по себе не может быть частью еще не организованной дисциплины и даже впоследствии может присутствовать в ней лишь как «дань уважения». А значит, Горман вполне прав, когда пишет: «Нет никакой непоследовательности в том, чтобы считать началом историографии Геродота, а началом “настоящей” историографии Ранке», то есть, что «примерно с Ранке произошел скачок в сторону дисциплинарности» (p. 110). Горман вряд ли ошибается, говоря, что Геродот дает ключ к историческому письму , - но его «модель» требует, чтобы он исследовал именно кристаллизацию дисциплины в эпоху Ранке и то, как это в дальнейшем оформило дисциплинарную организацию историографии. Он пишет о «нашей конкретной цели, реконструкции типичных черт дисциплины такими, какими их видят сами представители дисциплины » (p. 86–87; выделено автором). «То восприятие собственной истории, которое характерно для историографии как дисциплины , во многом схоже с восприятием другими дисциплинами их истории…» (p. 112; выделено автором). Я утверждаю, что дисциплина - это не то же самое, что «предмет», и что «типичное понимание “историками” своего предмета» (p. 111) составляет лишь часть того, что мы должны охватить, реконструируя дисциплинарную самоорганизацию.

Горман скорее теряется в историографии, чем реконструирует ее. Вот результат семидесяти страниц исследования: «Историки от Геродота до наших дней отличительным образом выражают озабоченность и несогласие по взаимосвязанным вопросам: природа и способ доказательства исторической истины, а также роль историографической правдивости, приемлемость и основания морального суждения в историографии, историографический синтез фактов (включая аналитические и субстантивистские теории исторического объяснения) и роль и функция историков в обществе» (p. 120). Неужели Горману и впрямь понадобилось читать всю историю исторического письма ради подобного вывода? И разве это отчетливо конституирует именно историческую дисциплину? Кроме, пожалуй, вопроса о моральном суждении, этот вывод мог бы pari passu (с равным успехом. - Ред .) распространяться на любую эмпирическую дисциплину. Я позволю себе поинтересоваться, мог бы Горман провести «историческую реконструкцию», скажем, физики «от Аристотеля до наших дней» в аналогичном ключе и верить, что он достиг чего-то философски значимого. Этот раздел книги я считаю наименее удавшимся - конечно, сам по себе, он может дать нам некоторую полезную информацию о дисциплинарности, но не в том смысле, к которому стремился Горман.

III. Постмодернизм

Если говорить о философии истории (а не о «реконструкции» и «определении места» ее дисциплинарной самоорганизации), то книга Гормана могла бы начаться с раздела 3. Этот и последний раздел состоят из традиционных для философии истории аргументов, вроде тех, что регулярно появляются в этом журнале и немалое число которых Горман приписывает своим заслугам. Раздел 3 адресован самому скандальному эпизоду последнего времени как внутри дисциплины, так и в «метадискурсе» философии истории, а именно - вызову «постмодернизма» . Прикрываясь Ричардом Эвансом как маскировочным щитом, Горман намерен продемонстрировать, что традиционные ответы на вызов постмодернизма терпят неудачу, потому что не охватывают всей радикальной глубины его критики; а затем показать, что у него есть философское возражение, работающее даже против самых радикальных вариантов постмодернизма . Заявка весьма впечатляющая. Посмотрим на исполнение.

«Постмодернистская установка предлагает неограниченную свободу выбора в отношении представлений о реальности» (p. 9). Горман утверждает, что лучше всего это понимать как «антиреализм» в строгом смысле: «Язык не в состоянии отображать реальность, просто потому что нет никакой независимой реальности, которую он мог бы отобразить… [М]ы конструируем реальность с помощью нашего языка … [поэтому] мы не должны принимать наш язык за отображение чего-либо , что лежит за пределами наших человеческих построений» (p. 134). Ричард Эванс считает, что это утверждение может быть опровергнуто эмпирически, посредством интерсубъективного подтверждения, но Горман это отвергает. «Объективность не гарантируется одним лишь соглашением», - иронизирует он (p. 133). Здесь уже можно выдвинуть некоторые возражения. «Объективность» - это комплексное понятие, что прекрасно показал Аллан Мегилл . И одним из самых мощных смыслов этого понятия является «дисциплинарная объективность», та самая самоорганизация на мета-уровне, которую Горман определяет как ядро дисциплинарности. Похоже, этот раздел пытается внушить нам, что существует некая перевешивающая все экстрадисциплинарная мудрость, которая подрывает любые подобные консенсусы. Если доверять точности языка Гормана, что именно он имеет в виду под «объективность не гарантируется»? Для кого? Кем? Согласно каким стандартам? Разве нас не возвращают к целому набору вопросов, с которыми он должен был разобраться в первых главах? И почему в этой строке фигурирует пренебрежительное «одним лишь»? Неужели трудный процесс самоорганизации дисциплины, на описание которого Горман потратил два раздела (впрочем, без значительного успеха), действительно может быть списан со счетов такой презрительной ремаркой? Горман, в ряду других профессиональных философов, намерен торжествовать над Эвансом, «всего лишь» историком, взявшим на себя труд ответить на экстра-историческую критику со стороны (лингвистического) философского постмодернизма . Эванс может поставить себе на службу лишь традиционный «исторический реализм», который Горман не считает удовлетворительным (p. 133). С другой стороны, Горман не готов взяться за полноценное философское рассмотрение проблемы реализма. «Нам не нужно принимать философский реализм, чтобы избежать постмодернистского историографического хаоса, а потому не нужно погружаться в философскую проблему “реализм против антиреализма”… Фактически, в рамках нашего рассуждения мы встанем на позицию в целом антиреалистическую, и… все равно достигнем того, чего хочет типичный историк-реалист…» (p. 135).

С позиции аналитической философии, «постмодернизм широко понимается как предложение неограниченного выбора из фактуальных высказываний …» (p. 135). Иными словами, постмодернизм часто принимают за форму теории неопределенности . Образец теории неопределенности в аналитической философии предложил Виллард Ван Орман Куайн. Известное утверждение Куайна заключается в том, что любая аномалия может быть встроена в сеть представлений (the web of belief ) после достаточных исправлений . Горман считает, что постмодернизм - это «прагматический холистический эмпиризм» Куайна, доведенный до предельных выводов Ричардом Рорти, а в другой традиции - Мишелем Фуко . Со стороны Гормана весьма дальновидно утверждать, что взятый в крайних проявлениях тезис Куайна о «недоопределенности» был, «как ни удивительно это может показаться, близок к центру постмодернистского лагеря» (p. 146). Безусловно, Рорти читает Куайна именно в таком ключе и подгоняет аргументацию к такому заключению (p. 146). В других, более осторожных своих отрывках Куайн ясно дает понять, что есть веские основания не рассматривать «прагматический холизм» как путь к бессмысленной непоследовательности. Он всегда очень серьезно относится к логическому принципу непротиворечивости. Однако Горман считает, что если это единственное ограничение, признаваемое Куайном, то ему не удастся на этом основании установить границы принятия аномалии. Постмодернизм не делает фетиша из логической непротиворечивости, поэтому логические ограничения Куайна против постмодернистской трактовки бессильны предотвратить ее. Другими словами, как мог бы сказать сам Рорти, Куайн был «недостаточно постмодернистским» (p. 157).

Ключевым моментом, по мнению Гормана, является не просто логическая непротиворечивость, но психологическая потребность в последовательности (когерентности) мышления от первого лица (p. 158) . Именно это обращение к психологической («от первого лица») нужде в когерентности способно, как считает Горман, «обойти постмодернистский историографический хаос» (p. 135). «Возможности представления не исчисляются логикой. То, что для нас может оказаться невозможным принять какое-то представление, - это исторический, или социологический, или психологический, а не логический факт» (p. 153). Далее Горман приходит к выводу, что «сеть представлений» Куайна - это идеальный тип тотальной непротиворечивости: «существующий порядок может содержать противоречия» (p. 154), и «не каждый человек в действительности будет разделять все “наши” представления» (p. 141). Не только в обыденном языке, но тем более в условиях, «предусмотренных» теоретически организованным порядком дисциплинарности, огромное значение имеет совместная реальность, консенсус. Возможно, на уровне индивида это «психологический» феномен, но на уровне языка и дисциплины это феномен «социо-институциональный». Он может не быть «абсолютным», но является «прагматическим» в очень авторитетном смысле. Это то, что стоит за словами «“управляемая правилами” организация».

Никто не ставит под сомнение, что «концептуальная схема или схемы, в соответствии с которыми мы передаем наши представления, недоопределены нашим опытом» (p. 137). Никто не сомневается, по крайней мере, после Куайна, что «ни одно предложение не является простым отображением факта» (p. 137). Если не брать в расчет тенденцию к абсолютизации и преувеличения, можно было бы даже принять историцистский вывод Гормана: «В любое отдельно взятое историческое время абсолютные предпосылки этого времени практически не могут быть вскрыты и потому связно выражены теми, кто живет в это время. Но как исторические такие предпосылки относительны…» (p. 155). Вопрос только в том, разрушает ли это до основания эмпирические исследования и возможность (случайного и небезошибочного [contingent and fallible ]) знания. Прагматизм утверждает, что нет. Если дисциплинарная самоорганизация наук продолжит отмахиваться от требований абсолютного обоснования - исходящих от традиционных логиков или от авангардных постмодернистов - то неясно, зачем нам нужно вслед за Горманом обращаться к психологии «от первого лица». Вместо этого нам остается только надеяться на более продуктивный философский подход к дисциплинарности.

IV. Историческое суждение

В заключительном разделе книги Горман поднимает ряд ключевых вопросов философии истории, опираясь на некоторые выводы предыдущих разделов. Как и ранее, Горман выбирает себе оппонента для дискуссии, чтобы заострить проблему. Что касается проблемы притязаний на истину целых исторических повествований (accounts ) (в отличие от аналогичных притязаний составляющих эти повествования пропозициональных высказываний) и пересекающегося с этим вопроса о связи между историческим исследованием и историческим рассказом (narration ) («приобретение знания» и «передача знания»), то здесь мишенью Гормана становится Леон Голдстейн . По мнению Гормана, Голдстейн пытается доказать, что сущностно важные проблемы обоснования дисциплинарной истории - и, следовательно, любой потенциально релевантной ей философии - лежат на уровне целостности исторического повествования (whole-account level ). Более того, Голдстейн утверждает, что невозможно строго разграничить фазу формирования и фазу передачи повествования (ни во времени, ни даже аналитически), так как лишь на уровне целого повествования появляется нечто различимо историографическое . Горман намерен оспорить состоятельность второго утверждения ради дальнейшего переосмысления первого.

Главный вопрос в формулировке Гормана звучит так: «Можем ли мы, на уровне повествования, выбрать те представления о реальности, какие захотим?» (p. 183). Иными словами, можем ли мы вообще опровергнуть интерпретацию? Горман указывает на постмодернизм, который отрицает саму эту возможность, и продолжает: «Историкам, отвергающим множественную структуру реальности, на которой настаивает постмодернизм, придется найти способ преодолеть противоречивость фактов на уровне исторического повествования» (p. 190). Здесь, я думаю, мы должны остерегаться типичных для постмодернистского рассуждения преувеличений. Постмодернизм любит аргументы, имеющие форму: «если какой-либо, значит все». Но они просто поверхностны . Большинство практикующих историков согласятся, что может существовать несколько равно правдоподобных исторических повествований, а вот с чем они не желают соглашаться, это то, что все повествования одинаково правдоподобны и ни одно из них нельзя исключить из рассмотрения.

Рассуждение вертится вокруг того, как вообще можно разрешить вопрос о природе притязаний исторических повествований на истинность. «С философской стороны, мы можем рассмотреть отдельные предложения независимо… или мы можем рассматривать выбранные нами части как целое» (p. 172). Понятно, что дисциплинарная история работает на уровне целых повествований. Фактические ошибки на уровне предложений имеют значение, но не определяющее. Что действительно важно, и Горман ясно это осознает, так это «синтез». «Историческое повествование содержит некоторые объединительные черты… [через них] историки выражают то, что считают реальностью» (p. 181). Проблема в том, что синтез не является четко определенной когнитивной операцией. Несомненно, это больше, чем простая «конъюнкция». Для метода дисциплинарной истории имеет значение то, что «одни и те же факты могут быть синтезированы, то есть выбраны и соотнесены друг с другом, разными историками по-разному» (p. 166). Далее историки должны сравнить и оценить эффективность таких синтезов. Конечно, философы задаются вопросами (иногда немилосердными) о том, как они это делают.

«Настаивать, что индивидуальные фактуальные высказывания имеют эпистемологическое значение, а синтез - нет, значит просто повторять необоснованную догму», - заявляет Горман (p. 174). (Сколько «догм» тогда было написано философами истории!) Я искренне поддерживаю заявление Гормана, но я согласен и с его недавним предостережением, что философия, которая желает выразить дисциплинарную самоорганизацию истории, должна предложить аргументированную позицию по этому вопросу, а не ограничиться громким заявлением. Горман ломает голову над одним из философских препятствий на пути к такой аргументированной позиции: «Предположим, что у нас просто нет набора научных законов, под которые подпадают все события, типично рассматриваемые историографией. Возможно, таких законов не существует…» (p. 194). Фактически, именно этот аргумент о невозможности вписать историческое объяснение в стандартные (научные) модели объяснения выдвигает и Пол Рот . Как мы должны это понимать?

Прежде всего, мы должны признать следующую дисциплинарную особенность: «представления о том, что считать исторической реальностью, выражены в исторических повествованиях» (p. 183). Однако, с точки зрения формальной философской эпистемологии, «истинность “целых повествований” не является истинностно-функциональной » (p. 181). Как блестяще доказал Франк Анкерсмит в «Нарративной логике», существует бескрайняя область комплексных утверждений, претендующих на истину (тексты), для которых стандартная эпистемология (сентенциональный уровень анализа, на котором конъюнкция может быть использована только для распространения действия логических законов на совокупности предложений [sets of sentences ]) еще только должна предложить подходящую логику . Горман уточняет: «Не выяснено даже, что историографическая истина определяется на атомарном уровне» (p. 182), другими словами, дисциплинарная история мало интересуется уровнем индивидуальных, сентенциональных фактов. Хотя историки могут о них дискутировать, это происходит - всегда и исключительно - в рамках более общего обсуждения. Более того, Горман настаивает, что логико-философский подход к истинности сентенциональных высказываний и их соединений упускает нечто существенно важное о синтезе. «Аргументы не являются описаниями реальности. А исторические повествования являются …» (p. 182). Он заключает: «Общая истинность повествования - это функция не только от истинности составляющих его предложений, но также от их релевантности » (p. 190). Оценка цельных исторических повествований на релевантность как раз и составляет особый метод, характеризующий дисциплинарную историю. Такое целостное схватывание, такой синтез лежат в пределах того, что Горман называет «обыденным мышлением»: то есть это не техническая логическая операция, а «свойство нашей естественной рациональности» (p. 180). Наделение реальности смыслом - не безусловная, но неотъемлемая часть человеческой жизни. Горман называет такое смыслонаделение «антиреалистичным», потому что оно сконструировано, а не просто найдено нами. Но он уверен, что необходимо, чтобы эти акты смыслонаделения считались общими (p. 185). Другими словами, знание - обыденное или дисциплинарное - социально по своей сути . Это «обыденное понимание исторической реальности» и есть единственное основание для суждения, подводит Горман. «Различные способы суждения о релевантности» (p. 191) - всего лишь факты совместной человеческой жизни, как и исторические повествования о реальности и их претензии на убедительность. То, что их много, не дает никакого повода к серьезным эпистемологическим затруднениям. «Нам просто не нужно разрешать получаемые противоречия… История плюралистична по своей сути» (p. 187).

Так и есть, но историки все равно оценивают, хвалят и критикуют исторические повествования. В этом - сама суть дисциплинарного метода. Является ли выводом из подхода Гормана то, что это ошибочно? Что именно здесь относится к компетенции философии истории? Горман цитирует Хейдена Уайта: «Философия истории в своих отличительных чертах есть продукт желания изменить профессионально одобренные стратегии, в рамках которых история одаривается смыслом » (p. 197). Первый вопрос, который у меня возникает: следует ли нам рассматривать это как внешнее вмешательство («философов») или как внутреннюю борьбу («теоретизирующих» историков)? И второй вопрос: какие источники могут браться для подобной дискуссии, в обоих случаях? Для Хайдена Уайта центральным был аргумент о когнитивной важности исторического письма , а не исторического исследования. И это возвращает нас к гормановскому разделению между «приобретением знания» и «передачей знания», с чего мы и начали. Горман категорически отрицает, что Голдстейн может отстоять свой тезис - что в истории исследование (investigation ) и выражение (articulation ) нельзя различить даже во временной последовательности, не говоря уже об аналитическом или логическом статусе. Голдcтейн «не может быть прав», настаивает Горман (p. 172). «Голдстейн не может последовательно отрицать этот двухступенчатый процесс», - продолжает Горман и приводит цитату, где сам Голдстейн признает, что «вопросы эпистемологического толка возникают только там, где имеет место приобретение знания, а не сообщение о нем» (p. 175).

Здесь имеют место две различные проблемы: одно дело - это эмпирический вопрос о том, как создаются истории, а другое дело - вопрос о том, «добавлены» ли некоторые когнитивные характеристики в само письмо - или, чтобы не сводить вопрос к тому, что у историков «из одного следует другое» (to presuppose simple sequentiality ), правильно ли, что в выборе, компоновке и формулировании предложений в повествовании «всегда уже» содержатся неизбежные вкрапления формы и суждения. Эти проблемы были, разумеется, тем, что Уайт пытался предложить теоретическому вниманию дисциплины в своих великих трудах, начиная с «Метаистории» . Это то, что развивал Франк Анкерсмит в своих исследованиях «нарративной логики» и «исторической репрезентации» . Это сама суть дисциплинарно релевантной философии истории.

Любому практикующему историку трудно вообразить, что кто-то может считать, будто существует какой-то простой, односторонне осуществляемый процесс сочинения комплексного исторического повествования. Каждое «приобретение» знания происходит под воздействием формальных и содержательных ожиданий; пробные «передачи» знания поверяют точный смысл и контекст любой конкретной находки («факта») и в результате этого выводят все исследовательское предприятие на новый виток. С другой стороны, упрямство (stubbornness ) отдельных «находок» просто блокирует некоторые пути «передачи». Ограничение - это черта всех эмпирических исследований. Это ограничение не просто формальное (языковое); оно может быть вполне материальным. Некоторые вещи просто оказываются ни к чему (just won’t fit ). Каждый историк это знает. И каждый историк, который успешно создает повествование, вспомнит также отдельные моменты этого длительного предприятия, когда вдруг случался «синтез», когда порядок смысла, порядок «релевантности» просто выскакивал из завихрений черновиков и данных, и образ целого вдруг являл себя. Должно ли это подтвердить существование некой таинственной творческой способности, некого поэтического «момента Вот оно », которые сопротивляются философской артикуляции: короче говоря, есть ли здесь мистификация? Я так не думаю . Скорее, перед нами банальное с философской точки зрения учитывание исторического учета (account of historical accounting ) - того, что все уже знают или должны знать? Возможно, но Горман требовал, чтобы именно за «историческую реконструкцию» дисциплинарного метода философы брались в первую очередь , прежде чем оценивать обоснованность этого метода. Если историки не только делают эти вещи, но и судят о них, то нам нужно получить гораздо более четкое представление о том , как они это делают .

Горман совершенно прав: «Нет никакого мнения a priori о процессе, благодаря которому достигается этот синтез» (p. 177). Историки, я полагаю, редко используют термин a priori . Что их волнует, так это убедительность исторических повествований, предъявляемых их коллегами. Самоорганизацию дисциплинарного метода надо исследовать, что бы там ни говорил Горман, не просто по нескольким текстам о том, как должна делаться история (которыми, как он верно заметил, историки глубоко пренебрегают), и даже не по другим текстам о том, как история делалась (которые мы читаем , но избирательно в соответствии с исследовательским интересом, не в полном объеме и с разными насущными вопросами). Скорее, исследовать надо запутанный ежедневный труд: рецензирование, подготовку монографий, заявок на гранты, публикаций, набор и подготовку PhD студентов, карьерные продвижения. Это очень трудоемкий корпус материалов для эмпирического исследования . В сущности, только профессиональные историки работают с ним, потому что такой корпус и есть неотъемлемая (конститутивная) часть дисциплины.

Но если мы хотим когда-нибудь узнать, как историки понимают (делают и судят) повествования, и если мы хотим когда-нибудь установить, как форма и суждение «уже всегда» выстраивают это понимание, и если, наконец, мы хотим когда-нибудь прийти к соглашению в попытке, говоря словами Хейдена Уайта, «изменить профессионально одобренные стратегии, в рамках которых история одаривается смыслом», тогда, я утверждаю, что, хотя мы с радостью приветствуем помощь и наблюдения профессиональных историков, этот труд и его оценка являются прерогативой и обязанностью теоретизирующих дисциплинарных историков.

Примечания

1. Горман дает понять, что его не интересует, является ли история наукой, а только то, как именно она обосновывает свои претензии на знание (knowledge-claims ) (p. 27).

2. О «знаниях» во множественном числе см.: Knowledges: Historical and Critical Studies in Disciplinarity / Ed. E. Messer-Davidow, D. Shumway, D. Sullivan. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1993 и работы, вышедшие в серии Knowledge: Disciplinarity and Beyond . См. также: Caine B. Crossing Boundaries: Feminisms and the Critique of Knowledges. Sydney and Boston: Allen & Unwin, 1988; Worsley P. Knowledges: Culture, Counterculture, Subculture. N.Y.: W.W. Norton, 1997; Usable Knowledges as the Goal of University Education: Innovations in the Academic Enterprise Culture / Ed. K. Gokulsing and C. DaCosta. Lewiston, N.Y.: Mellen, 1997. См. мою работу: What’s ‘New’ in the Sociology of Knowledge // Handbook of the Philosophy of Science: Philosophy of Anthropology and Sociology / Ed. St. Turner and M. Risjord. Oxford: Elsevier Press, 2006. P. 791–857.

3. Гораздо более тонкое размышление на эту тему см.: Rehg W. Cogent Science in Context: The Science Wars, Argumentation Theory, and Habermas. Cambridge, MA: MIT Press, 2009; см. также мою рецензию на его работу, которая выйдет в Philosophy and Social Criticism .

4. В дополнение к работам, упомянутым выше, см.: Klein J.T. Crossing Boundaries: Knowledge, Disciplinarity, and Interdisciplinarity. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1996; Roberts R.H. The Recovery of Rhetoric: Persuasive Discourse and Disciplinarity in the Human Sciences. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1993; Prior P. Writing/Disciplinarity: A Sociohistoric Account of Literate Activity in the Academy. Mahwah, NJ: Erlbaum, 1998.

5. Это очевидный вариант дискуссии на тему «существование/долженствование», и Горман позволяет себе несколько страниц размышлений на эту тему, с обрывочными результатами.

6. Это вариант аргумента о «теоретической нагруженности наблюдения», и пока он уместен, он не смертелен. На самом деле, вся затея Гормана строится на похожей повторяющейся цикличности.

7. Этот «историцистский», или «герменевтический», круг еще возникнет, когда мы продвинемся дальше в аргументацию Гормана.

8. Tucker A. Our Knowledge of the Past: A Philosophy of Historiography. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

9. «История историографии не является отличительной чертой самоописания историков…» (p. 9). Я насчитал, по меньшей мере, семь вариантов утверждения, что, поскольку историки не решают адекватно задачу дисциплинарной самооценки, Горман вынужден будет сделать это за них.

10. Сравните с глубоким рассмотрением этих тем здесь: Smith R. Being Human: Historical Knowledge and the Creation of Human Nature. N.Y.: Columbia University Press, 2007; а также мою рецензию на его работу, которая выйдет в Isis .

11. Эта формулировка является частью скрытой, но затяжной вражды Гормана с куновским языком философии науки.

12. Нужно учитывать широкий круг дискуссий о социальной истории и культурной истории конца предыдущего столетия. См., напр.: The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 1989; Beyond the Cultural Turn / Ed. L. Hunt and V. Bonnell. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 1999; Eley G. A Crooked Line: From Cultural History to the History of Society. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2005; Sewell Jr. W. Logics of History: Social Theory and Social Transformation. Chicago and L.: University of Chicago Press, 2005. Что касается исчезновения старых проблем, то иной дипломатический, военный, политический или интеллектуальный историк с сожалением предложил бы Горману писать его «историографию» более тщательно.

13. О постмодернизме и истории см.: The Postmodern History Reader / Ed. K. Jenkins. L.; N.Y.: Routledge, 1997, а также более недавнюю Manifestos for History / Ed. K. Jenkins, S. Morgan, and A. Munslow. L.; N.Y.: Routledge, 2007, а также возражения против этих манифестов: Historically Speaking. Vol. 9. No. 6. July/August 2008, включая мое собственное: “What Is to Be Done?” - Manifestos for History and the Mission of History Today. P. 30–32.

14. Evans R. In Defense of History. N.Y.: Norton, 1999.

15. Rethinking Objectivity / Ed. A. Megill. Durham, NC: Duke University Press, 1994, и его дальнейшие размышления: Historical Knowledge, Historical Error: A Contemporary Guide to Practice. Chicago: University of Chicago Press, 2007.

16. См. мою работу: Historians and Philosophy of Historiography // A Companion to the Philosophy of History / Ed. A. Tucker. Oxford: Blackwell, 2008. P. 63–84, где представлено более сочувственное обращение с Эвансом и другими историками, пытающимися разобраться в философии истории в целом и с постмодернизмом в частности.

17. Quine W.V.O. Ontological Relativity and Other Essays. N.Y.: Columbia University Press, 1969. См. мою работу: A Nice Derangement of Epistemes: Post-Positivism in the Study of Science from Quine to Latour. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2004, в которой я пытаюсь предотвратить эту постмодернистскую интерпретацию прагматического холизма.

18. Гарри Гаттинг защищал эту трактовку Фуко и Рорти от моих возражений в рецензии: Zammito and the Kuhnian Revolution // History and Theory. No. 6. May, 2007. P. 252–263; Горман кое-что заимствует оттуда (p. 28).

19. Это выглядит как форма кантианского аргумента о «трансцендентальном единстве апперцепции», представленного с точки зрения психологии.

20. Англоязычных читателей я отсылаю к роману Джойса «Поминки по Финнегану». К ним есть соблазн добавить работы Лакана, Деррида и даже Фуко.

21. Rorty R. Contingency, Irony, and Solidarity. Cambridge, UK; N.Y.: Cambridge University Press, 1989.

22. Goldstein L.J. Historical Knowing. Austin: University of Texas Press, 1976.

23. Я благодарю Реймона Мартина за эту формулировку. См.: Martin. The Past within Us: An Empirical Approach to Philosophy of History. Princeton: Princeton University Press, 1989.

24. См. мои работы против преувеличений в постмодернистской аргументации: рецензия “Are We Being Theoretical Yet?” The New Historicism, The New Philosophy of History and “Practicing Historians” // Journal of Modern History. Vol. 65. No. 4. December 1993. P. 783–814; Ankersmit’s Postmodern Historiography: The Hyperbole of “Opacity” // History and Theory. No. 37. October 1998. P. 330–346; Reading “Experience”: The Debate in Intellectual History among Scott, Toews, and LaCapra // Reclaiming Identity: Realist Theory and the Predicament of Postmodernism / Ed. P.M.L. Moya and M.R. Hames-Garcia. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 2000. P. 279–311; Ankersmit and Historical Representation // History and Theory. No. 44. 2005. P. 155–181; Rorty, Historicism and the Practice of History: A Polemic // Rethinking History: The Journal of Theory and Practice. Vol. 10. No. 1. March 2006. P. 9–47.

25. Roth P.A. Varieties and Vagaries of Historical Explanation // Journal of the Philosophy of History. Vol. 2. No. 2. 2008. P. 214–226, см. также мои замечания по поводу аргумента Рота: A Problem of Our Own Making: Roth on Historical Explanation // Ibid. P. 244–249.

26. Ankersmit F. Narrative Logic: A Semantic Analysis of the Historian’s Language. The Hague: Martinus Nijhoff, 1983.

27. См.: Longino H. The Fate of Knowledge. Princeton: Princeton University Press, 2002; Solomon M. Social Empiricism. Cambridge, MA: MIT Press, 2001.

28. White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth Century Europe. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1973; Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1978; The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1987.

29. Ankersmit. Narrative Logic; см. также: History and Tropology: The Rise and Fall of Metaphor. Berkeley: University of California Press, 1994; Historical Representation. Stanford: Stanford University Press, 2001.

30. Как бывший студент Майкла Поланьи я яростно сопротивляюсь утверждению, что вопросы творческого синтеза в эмпирическом исследования не являются философскими или артикулируемыми. См. его Personal Knowledge: Towards a Post-critical Philosophy. Chicago: University of Chicago Press, 1958.

31. Сейчас эти вещи становятся предметом глубокого эмпирического общественно-научного рассмотрения. См.: Lamont M. How Professors Think: Inside the Curious World of Academic Judgment. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Перевод Полины Дячкиной

Аксиология (греч. axia – ценность и logos – учение) – раздел философии, изучающий ценности.

История философии - философская дисциплина, предметом которой является процесс возникновения и развития философского знания.

Метафизика – учение о сверхчувственных (трансцендентных) основах и принципах бытия.

Методология – учение о способах организации и построения деятельности человека.

Моральная философия – нравственная практическая философия, этика.

Натурфилософия – философия природы, умозрительное истолкование природы, рассматриваемой в её целостности.

Онтология – учение о бытии; раздел философии, описывающий мир.

Практическая философия – традиционно выделяемый раздел философии, включающий этику и политику.

Социальная философия – раздел философии, описывающий качественное своеобразие человеческого общества, его структуру и развитие.

Телеология – учение о целесообразности как характеристике отдельных объектов или процессов и бытия в целом.

Теоретическая философия – традиционно выделяемый раздел философии, включающий логику и метафизику.

Феноменология – раздел философии, изучающий явленность мира в опыте.

Философия истории – концепция в составе философского знания, нацеленная на осмысление исторического процесса в целом и анализ методологических проблем исторического познания.

Философия культуры – раздел философии, исследующий сущность и значение культуры. Большое значение придается борьбе за культуру.

Философия науки – философская дисциплина, исследующая структуру научного знания, средства и методы научного познания, способы обоснования и раз­вития знания.

Философия образования – исследовательская область философии, анализирующая основания педагогичес­кой деятельности и образования, его цели и идеалы, методологию педагогического знания, методы проектирования и со­здания новых образовательных институции и систем.

Философия политики – исследовательская область философии, анализирующая наиболее общие основаниях, границы и возможности политики, о соотно­шении в ней объективного и субъективного, закономерного и случайного, сущего и должного, рационального и внерационального.

Философия права – философская дисциплина, исследующая ценность права, соотношение права и справедливо­сти, права и закона, права и силы, а также философские проблемы юридических наук.

Философия религии – достаточно разнородные, но остающиеся в пределах рационального дискурса суждения относительно ре­лигии, включая содержательное рассмотрение предлагаемых теми или иными религиями решений онтотеологических, этико-антропологических и сотериологических проблем.

Философия техники – область философских ис­следований, направленных на осмысление природы техники и оценку ее воздействий на общество, культуру и человека.

Философия языка – исследовательская область философии, в которой анализируется взаимосвязь мышления и языка, выявляется конституирующая роль язы­ка, слова и речи в различных формах дискурса, в познании и в структурах сознания и знания

Философская антропология – раздел философии, изучающий человека.

Философская компаративистика – об­ласть историко-философских изысканий, предметом кото­рой является сопоставление различных уровней иерархии (понятия, доктрины, системы) философского наследия Во­стока и Запада.

Эпистемология – философско-методологическая дисциплина, в которой исследуется знание как таковое, его строение, структура, функционирование и развитие.

Эстетика – философская дисциплина, изучающая искусство и эстетическое отношение к действительности (прекрасное и безобразное и т.п.)

Персоналии

Августин Блаженный Аврелий (354-430) – представитель зрелой патристики. Наиболее значительными произведениями: «Исповедь» (400) и «О граде Божьем» (413-426).

Анаксагор (500-428 до н.э.) – ученик Анаксимена, основоположник афинской школы философии. Описывал мир как бесчисленное множество «семян вещей» («подобочастных» – гомеомериям), которые упорядочивает мировой «ум» («нус»), Выдвинул идею «все – во всем», т.е. утверждал, что «во всем заключается часть всего».

Анаксимандр (610-540 до н.э.) – ионийский (из Милета) философ, ученик и последователь Фалеса. Считал первоначалом апейрон – нечто качественно неопределенное и бесконечное.

Анаксимен (585-525 до н.э.) – ионийский (из Милета) философ, ученик Анаксимандра. Как первоначало рассматривал воздух – самую бескачественная из всех стихий: «подобно тому как воздух в виде нашей души скрепляет нас, так дыхание и воздух охватывают всю Землю».

Аристотель (384–322 до н.э.) – ученик Платона и наставник Александра Македонского. В 335 до н.э. основал собственную школу, названную перипатетической, или Ликеем. Предметом «первой философии» считал сущее в аспекте его четырех причин: формы, материи, начала движения (движущей причины) и цели.

Беркли Джордж (1685-1753) – английский философ, представитель солипсизма, в котором основным является положение «существовать – значит быть воспринимаемым» (esse est percipi). Именем Б. назван приморский город в США, где расположен Калифорнийский университет.

Боэций Аниций Манлий Торкват Северин (480-524, казнен) – римский философ, один из основоположников средневековой схоластики. По обвинению в государственной измене был заключен в тюрьму, где в ожидании казни написал художественно-философское сочинение «Утешение философией».

Бэкон Фрэнсис (1561-1626) – генеральный прокурор, лорд-канцлер Великобритании. Основоположник эмпиризма, предложивший в труде «Новый Органон или истинные указания для истолкования природы» (1620) использовать эксперимент и систематическую индукцию. В 1627 Бэкон публикует утопию «Новая Атлантида».

Витгенштейн Людвиг (1889-1952) – австрийский философ, один из основателей аналитической философии. Основная идея его «Логико-философского трактата» (1921) состоит в том, что философия есть деятельность по прояснению языка и устранению неточностей выражения мыслей.

Вольтер (1694-1778) – французский философ, лидер французского Просвещения XVIII в. и наставник короля Пруссии Фридриха II.

Гадамер Ганс-Георг (1900-2002) – немецкий философ, ученик М. Хайдеггера, основоположник философской герменевтики. Согласно Гадамеру, понимание есть открытый исторический процесс, в котором всякий интерпретатор и всякое интерпретируемое уже включены в определенную традицию понимания.

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1830) – немецкий философ, один из главных представителей школы немецкой классической философии. Наиболее известные работы: «Феноменологии духа» и «Наука логики».

Гераклит (ок. 540 - ок. 480 до н.э.) – ионийский философ из Эфеса. Был прозван «темным» (за глубокомысленность) и «плачущим» (за трагическую серьезность) мыслителем. Первоначалом всего он считал огонь – суть «логос».

Гольбах Поль Анри (1723-1789) – французский философ-материалист. Наиболее известное сочинение «Система природы, или О законах мира физического и мира духовного» (1770).

Гуссерль Эдмунд (1859-1938) – немецкий философ, основатель феноменологии.

Декарт Рене (1596-1650) – французский философ-рационалист, известный основоположением изречением «Я мыслю, следовательно, я существую» («cogito ergo sum»). Наиболее известная работа «Рассуждение о методе» (1637).

Демокрит из Абдеры (ок. 460 - ок. 370 до н.э.) – древнегреческий философ-атомист.

Зенон Элейский (ок. 490 - ок. 430 до н.э.) – представитель элейской школы, ученик и приемный сын Парменида. Сформулировал апории, направленные против возможности движения: «Дихотомия», «Ахиллес», «Стрела», «Стадий».

Кант Иммануил (1724-1804) – родоначальник немецкой классической философии. В трех фундаментальных работ «критического периода» – «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения» исходит из требования о том, что любое философское исследование должно базироваться на критике познавательных способностей человека и тех границ, до которых простирается само знание.

Конт Огюст (1798-1857) – французский философ-позитивист, автор шеститомного «Курса позитивной философии» (1830-1842). Вся история человечества, согласно Конту, подчиняется «закону трех стадий»: теологической (фиктивной), метафизической (отвлеченной) и научной (позитивной).

Конфуций (552-479 до н.э.) – древнекитайский философ. Эталоном человека, идущего по пути-дао, Конфуций считает «благородного мужа».

Кьеркегор Серен (1813-1855) датский философ, основоположник экзистенциализма.

Лао-цзы (V в. до н.э.) древнекитайский философ, живший в, легендарный основоположник даосизма и автор «Дао дэ цзин» – «Книги о пути и благой силе».

Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-1716) – немецкий философ. Рассматривал мир в завершенности и непрерывности, как совокупность монад, находящихся в предустановленной гармонии.

Локк Джон (1632-1704) - английский философ. Развивал учение о «первичных» и «вторичных» качествах. Полагал, что душа это «чистая доска», и только опыт записывает на ней какое-то содержание.

Маркс Карл (1818-1883) – немецкий философ, вместе с Ф. Энгельсом создавший философское учение, получившее название диалектического и исторического материализма.

Ницше Фридрих (1844-1900) – немецкий философ, представитель «философии жизни». Известен учение о сверхчеловеке, изложенным в работе «Так говорил Заратустра...» (1883),

Парменид (кон. VI - нач. V в. до н.э.) – основоположник элейской школы. Сформулировал принцип тождества бытия и мышления: «мыслить и быть одно и то же», – согласно которому, реально лишь то, что мыслимо, а то, что немыслимо, не существует.

Пиррон (ок. 360-280 до н.э.) – древнегреческий философ из Элиды (Пелопоннес); верховный жрец Элиды. Один из основателей античного скептицизма. Рекомендовал воздержание от суждений, поскольку «ничуть не более это, чем то».

Пифагор Самосский (ок. 570 - ок. 500 до н.э.) – древнегреческий философ, ученик Анаксимандра. Настаивал на том, что все есть число.

Платон (427-348 до н.э.) – древнегреческий философ, ученик Сократа. В его учении существование мира вещей зависит от мира идей (прообразов вещей)

Протагор (ок. 480-340 до н.э.) – известнейший из софистов; близок к Периклу. Главное положение философии Протагора: «Человек есть мера всех вещей – сущих в их бытии и несущих в их небытии».

Семь мудрецов – группа исторических лиц 7–6 вв. до н.э., жизненная мудрость которых стала известна всей Элладе. Наиболее известные афоризмы: «Всему свое время» (Питтак), «Познай самого себя» (Фалес), «Ничего сверх меры» (Солон, Хилон), «Наибольшее богатство – ничего не желать» и др.

Сократ (470-399 до н.э.) – древнегреческий философ. Задачу философии видел в самопознании человека, что выражено в его призыве «Познай самого себя».

Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) – русский философ. Исходя из принципа всеединства, строил систему «цельного знания», которая высшей задачей и конечным результатом духовного развитиячеловечества объявляла синтез науки, философии и религии.

Спиноза Бенедикт (1632-1677) – нидерландский философ. Для Спинозы ум (мышление) и протяженность (материальные тела) являются лишь атрибутами единственной субстанции, которая является причиной самой себя (causa sui).

Фалес (640-562 до н.э.) – основатель милетской школы, один из «семи мудрецов». Полагал, что первоосновой мира является вода.

Фихте Иоганн Готлиб (1762-1814) – представитель школы немецкой классической философии. В своем «наукоучении» в качестве исходного принципа избирает Я, представляя мир как не-Я.

Фома Аквинский (1225-1274) – систематизатор схоластики. В 1879 г. папским указом его учение, томизм, было узаконено в качестве официального философского учения во всех католических учебных заведениях.

Хайдеггер Мартин (1889-1976) – немецкий философ-экзистенциалист; ученик Э. Гуссерля.

Шопенгауэр Артур (1788-1860) – немецкий философ. Кантовское понятие «вещь-в-себе» он отождествил с волей – подлинной, хотя и скрытой, реальностью мира

Шпенглер Освальд (1880-1936) – немецкий философ и культуролог, представитель «философии жизни». Наиболее известная пабота «Закат Европы».

Эпиктет (греч. Epictetus – не имя собственное, а разговорное прозвище раба – «приобретенный») (50-125) – греческий философ-стоик. Существующий порядок вещей, учил он, не зависит от нас и нам не по силам его изменить.

Эпикур (341-270 до н.э.) – древнегреческий философ-атомист. Полагал, что возможность случайного отклонения атомов обусловливает наличие у человека свободы воли. Главная ценность жизни, по мнению Эпикура, заключена в наслаждении, которое есть свобода от телесных страданий и душевных тревог.

Эразм Роттердамский (1469-1536) – нидерландский гуманист, автор бестселлера «Похвала глупости» (1509).

Юм Дэвид (1711-1776) – английский философ-агностик. Осознание реального характера причинных связей Юм именовал верой: «Разум никогда не может убедить нас в том, что существование одного объекта всегда заключает в себе существование другого; поэтому, когда мы переходим от впечатления одного объекта к идее другого или к вере в этот другой, то побуждает нас к этому не разум, а привычка, или принцип ассоциации».